Дмитрий Виконтов - Родиться в Вифлееме [СИ]

А затем им осталось только наблюдать, сжимая кулаки в бессильном отчаянии.

Не было ни красочных эффектов, ни следов, ничего, чего подсознательно ожидалось в подобных случаях. Будто невидимая дубина невидимого великана со всего размаха врезалась в борт «Авангарда» в районе двигателей, как скорлупку пробив все слои брони, круша и давя все, что она защищала. Облако огненных брызг окутало корму «арки», коротко полыхнуло пламя, пока хватало рвущегося в пустоту воздуха. Один за другим серия взрывов изнутри корабля, ближе к центру, буквально разделили «Авангард» на две части.

Экран с полковником Райтсеном смялся, пошел квадратами искаженного изображения, распался в бессмысленную мозаику. Связь исчезла практически одномоментно, донеся лишь обрывки: «…зиру… …ур …ет».

— Всплеск от «Авангарда»! Предельная мощность!

Между «Гетманом Хмельницким» и кораблем-лидером Рилл-саррата зажглась новая звезда. Обзорный экран стал почти черным, спасая зрение людей; взвыли сирены, дублируя тревожные сообщения навкома о падении мощности защиты из-за ударившего в нее шквала излучения. Когда экран вернулся к норме, ничто не напоминало о том, еще несколько минут назад в трехстах километрах от боевой базы вел бой АРК «Авангард».

Люди на мостике в ошеломлении молчали, не в силах поверить тому, что видели собственными глазами. Не только у одного командора возникло чувство иллюзорность, нереальности происходящего, кошмара, от которого нестерпимо хочется проснуться — и в то же время нет никакой возможности от него убежать.

Что-то очень страшное было им продемонстрировано. Что-то очень страшное для людей, для Конфедерации, для их надежд, для их будущего. До сих пор единственным оружием, способным с одного выстрела уничтожить корабль оставалась волна Веллера, но от нее была защита в виде экранов. Тому, что на их глазах за секунду обратило в ничто «Авангард», защитные экраны явно не были помехой.

Фарбах поймал взгляд Джонсона и подумал, нет ли у него самого такого одновременно яростного и непонимающего выражения в глазах. Выбросив из головы эти мысли, он вскочил со своего кресла, вымещая ярость в рубленых, отрывистых приказах:

— Продолжать вести огонь по противнику. Частоту выстрелов до максимума! Задействовать главные двигатели! Космолетам — самостоятельно прорываться к «Молоху»! На тварь не отвлекаться! Экраны держать на максимально возможном уровне! Все пусковые установки к залпу! Загрузить «Т-10», максимальная скорость, минимальная дистанция подрыва!

— Приказы приняты, — отрапортовал Джонсон, и эти простые, традиционные слова подстегнули остальных: мостик вновь вернулся к напряженному ритму работы, но что-то изменилось. Будто вся боль и злость, не нашедшие выхода в словах, текли сквозь людей, наполняли их новыми силами, позволяя работать так быстро и споро, как никогда раньше.

— Расстояние до противника? — Фарбах не садился обратно за пульт, а, гневно сощурившись, стоял у спуска с возвышения, не сводя глаз с вражеского корабля.

— Два триста. Командор, мы сблизились на минимальное расстояние, время до завершения схождения — три минуты сорок пять секунд. Зону поражения мы покинем через шесть минут двенадцать секунд.

— Держать курс. Не снижать интенсивности огня!

Боевая база и корабль-лидер неслись сквозь пустоту, с каким-то остервенением опустошая запасы снарядов — словно каждый во что бы то ни стало стремился закончить бой в отведенное им время. Дистанция между ними достаточно уменьшилась, и каждый четвертый, а то и третий снаряд находил свою цель. Проклятие же кораблей Конфедерации — большие размеры, — на коротких дистанциях превращалось в, пускай и сомнительное, но преимущество. Точность попаданий по кораблю на таком расстоянии не столько зависела от размера цели и удачи, сколько от систем наведения и вычислительных мощностей.

И все же попадания оставались попаданиями. И гибли при этом не бездушные циферки, а живые люди.

После двадцатого удара Фарбах сбился со счета: грохот и звенящий гул не прекращались ни на секунду. Боевую базу трясло, бронепластины не успевали сбросить напряжение после одного удара, как следовал следующий, а то и два сразу — тогда одним махом срывало сразу несколько пластин. Целая палуба — третья — стала братской могилой для всех, кто имел несчастье оказаться на ней — тэш’шский снаряд ударил в боевой пост во время выстрела, а двумястами метрами к центру базы еще один снаряд проломил исковерканную броню. Мощность экрана двумя скачками упала до шестидесяти процентов, более трети РкОдов и с десяток пусковых установок, дважды по паре снарядов пронеслось сквозь ангары к звездам.

Но и корабль-лидер выглядел не лучше. Изрытая оспинами попаданий, местами сливающимися в безобразные громадные кляксы, расчерченная ущельями трещин поверхность корабля выглядела в лучшем случае насмешкой над словом «броня». Ближе к закругленной носовой оконечности на ней светилось темно-вишневым светом обширное пятно, чуть светлеющее к центру. «Коты» пытались компенсировать недостачу боевых постов интенсивностью стрельбы, но все больше и больше орудий корабля замолкало, оставляя убийцу «Авангарда» безответно содрогаться от мчащихся с «Гетмана Хмельницкого» снарядов. Двигатели прекратили работать уже на сотой секунде взаимного обстрела: или тэш’ша срочно пришлось экономить энергию, или какие-то из снарядов дотянулись до чего-то важного. Казалось, еще немного…

— Противник прекратил огонь!

— Всем пусковым установкам — ОГОНЬ!!! — задыхаясь от ярости и гнева, выкрикнул Фарбах. Столько же яростно выпалил снизу «приказ принят!» Джонсон.

Сорок семь разгонных капсул с торпедами рванулись к цели. На второй трети секунды полета капсулы развалились на две части, как гороховые стручки, и включились маршевые двигатели самих торпед. А на мостике боевой базы пронзительный вой гравидетектора перекрыл слова и про «всплеск», и про «сорок процентов».

«Гетмана Хмельницкого» ударило по-настоящему.

Командор Фарбах не запомнил, как падал на настил мостика — и дальше в «яму». Не запомнил, как ударился головой. Не запомнил, как стонала в агонии гибнущая база.

Он запомнил только, как погас свет.

Она очнулась, окруженная тенями.

Фонари шлема тускло мерцали, почему-то не желая светить на полную мощность — и оттого по свернувшейся двойной петлей толстой опоре перед ней двигались не привычные яркие белые полосы, а размытые бежевые овалы.

Вещунья лежала, пытаясь вспомнить, что же случилось. Память подбрасывала разрозненные фрагменты, но не ответы: последнее, что запомнилось — затопивший транспортный узел огненный шторм… и падение. Больше — ничего.

С трудом она попыталась встать, но нависшая над головой изувеченная и перекрученная опора оставляла места только для того, чтобы немного приподнять шлем. Тогда Вещунья осторожно повернулась, до рези в глазах вглядываясь в то, что окружало ее.

Она думала, что очнулась в подъемнике, но или ее выбросило из кабины сразу после удара, или она каким-то образом умудрилась выбраться наружу, сама того не запомнив. Почему она вообще осталась в живых, или хотя бы не получила серьезных травм — ее не сильно волновало. Повезло, так повезло.

Вокруг было очень много металла. Разорванного в лохмотья, оплавленного, помятого почти до неузнаваемости — в темной бесформенной глыбе, угрюмо давящей на согнувшуюся параллельно палубе опору, Вещунья едва смогла опознать переднюю половину «Стрелы».

К счастью завалы вокруг были совсем не сплошными: где-то больше, где-то меньше. Осторожно, стараясь не зацепить ничего лишнего, девушка выбралась на более-менее свободное место, где можно выпрямиться, не опасаясь, что на голову свалиться нечто очень тяжелое. И, как будто дожидаясь именно этого момента, фонари прощально мигнули и погасли.

Он лежал на чем-то, похожем на гладко отполированный обсидиан, протирающийся во все стороны. Ровная поверхность, без швов, без стыков, без выступов или углублений — насколько хватало глаз, повсюду было поле сплошного обсидиана.

Он не чувствовал ни холода, ни жары. Не было ветра. Не было слишком сыро, или слишком сухо. Даже воздух был каким-то… безвкусным, нейтральным.

И еще здесь не было света, но по какой-то причине это не мешало ему видеть все, что окружало его. Хотя и смотреть особо было не на что: черный камень прямо перед глазами, и черная бесконечность над ним.

Джон Фарбах лежал, отчаянно пытаясь понять, что происходит. Он помнил бой, помнил страшный удар, обрушившийся на «Гетман Хмельницкий», но будь он проклят, если он понимал, как он очутился тут. И вообще, где именно это «тут»? Где его люди? Что с его базой?